Книги  
 
Cat
Приглашаем также посетить
сайты-спутники:

Сайт, посвященный братьям нашим меньшим
Тигр (Panthera tigris)
Ремень в подарок.
Кожаный кисет Страус.

Контексты

Свобода, собственность, законность -- эта триада является своеобразным символом правых сил в России. Но какой смысл вкладывается в эти слова массовым сознанием миллионов россиян? Что общего между властью и волей, чем отличается воля от свободы?

«Народ» и «воля»

    Широко распространено мнение, что кризис культуры в России - следствие демократических преобразований. На самом деле мы живем в период распада современной модификации традиционной системы русской власти. Это страшный процесс. Он длится уже около сотни лет, накладываясь на более глобальный кризис европейской культуры и всех её базисных критериев. Об этом писали и говорили К. Юнг и О. Шпенглер, Т. Манн и Л. Толстой, А. Эйнштейн и Л. Витгенштейн и многие, многие другие.

    Этот кризис сопровождался двумя мировыми войнами, нашей революцией, пробуждением от неподвижности Китая и Японии, ростом самосознания ислама. Он привел науку, по точному замечанию Й.Хейзинга («В тени завтрашнего дня»), «к границе ментальных возможностей человека», а европейские общества к нигилистическому состоянию «культурных революций». Этот процесс измотал человечество.

    Всюду идет распад общенациональных языков на ворох слэнгов и жаргонов - региональных, профессиональных, сословных, возрастных, антисоциальных. Давно наши акмеисты восстали против этого процесса китаизации и распада языка. Но восстание было замолчано после сами знаете чего. Человечество заблудилось.

    Оно вдруг поняло, что не может ничего понять - ни «кто в круге первый», ни каким образом происходит некая странность: «любое движенье направо начинается с левой ноги», а также многое и многое другое не может понять наше огромное человечество.

    Что касается конкретной страны, России, то и она заблудилась между двух сосен. Она блуждает между ними в сомнамбулическом состоянии, как между пограничными столбами, на которых запечатлены сакральные надписи. На одной сосне значится: «Что делать?», на другой красуется: «Кто виноват?». Первая как бы сигналит бродящим вокруг сомнамбулам: «Ищи врага! Враги кругом!». Вторая надпись успокаивает тем, что сама по себе является наводящим вопросом на напрашивающийся сам собой ответ и по поводу первой, и по поводу второй надписи одновременно: «Я знаю! Я знаю - как надо, что надо, кому, сколько и зачем надо. Я все про всех и за всех знаю. Один на всех. Другого не дано».

    Время останавливается в такие моменты истории. И сдвинуть его может только событие. Оно заставит вздрогнуть и оглянуться. И увидеть, что мир огромен, он шире простарнства между двух сосен. А мы, как волчата, всосавшие с молоком матери: «нельзя за флажки», нельзя за пределы двух сосен! А те, кто посмел «за»? Кто они -- враги? Это их надо искать по указанию сосны   1? А потом сосна   2 будет решать, что с ними делать? Она ведь все знает, одна за всех. Вот мы и пытаемся «снять» старые, невесть куда заведшие вопросы, и понять: почему? Почему мы такие? Почему мы ищем виноватого, стрелочника, крайнего? Почему мы все вместе всё делаем неправильно, хотя каждый из нас «знает, как надо»? Действительно, почему? Нам кажется, что этот вопрос актуальней и уместней всех предыдущих.

    Может быть, мы такие, потому что наше сознание окостенело в стереотипах, сконструированных народниками 40-х годов девятнадцатого столетия и вбитых в наши головы с детства продолжателями и наследниками народников -- идеологами советской власти? Почему-то, не рефлектируя, мы доверчиво повторяем мифологемы 150-летней давности, даже не понимая, что каждый раз удваиваем и заново творим эти бородатые мифы, артикулируя слова «свобода», «закон», «народ», «собственность».

    Прислушайтесь, слово «свобода» в нашем языке всегда подспудно синоним слова «воля». До декабристов эти слова-понятия не имели четкой границы. И до сей поры наша «свобода» имеет сильнейший привкус «воли», а «воля», в свою очередь, имеет два значения. Первое: отсутствие каких-либо препятствий и ограничений к действию. Второе: качество сильной натуры, преодолевающей какие бы то ни было преграды и ограничения на пути к цели. Таким образом, в русском языке «воля » -- это и состояние и действие; это цель и результат. Иногда говорят еще так: «воля - это безграничная свобода». Одним словом, это русский эквивалент анархии, некая контриерархия, и уместны ли при ней авторитет закона и голос разума? Тем не менее, наше восприятие свободы именно таково, это что-то близкое к антииерархии, анархии, энтропии. Это вседозволенность, выражающаяся повсеместно в формуле: «свобода -- это что хочу, то и делаю». Опять встает вопрос: почему так?

    Может быть, такое понимание «свободы» логично, так как вытекает из своеобразного, хотя исторически и обусловленного понимания нами слова «закон». Микросистема этого слова весьма характерна и уводит в некую запредельность, с одной стороны, но и очерчивает жесткость конечности всего, с другой стороны. Для нас закон -- это конец, и корень у этих двух слов один. Для нас это конец , но конец не беззакония и вседозволенности, как по идее должно бы быть, а конец воли и свободы, это символ беспредельности власти, вотчина чиновника. Закон и свобода в русском сознании -- антонимы. Поэтому мы мыслим полярно, мы замкнуты на двух противоположностях, на двух полюсах -- либо анархия, либо деспотический закон.

    Между тем, порывшись в памяти, мы можем вспомнить, что слово «свобода »восходит к слову «слобода» (вспомните Новгородские «концы», а также законническое мышление древних новгородцев, несмотря на весь анархизм Васьки Буслаева), а в слободах жили и работали сословия налогоплательщиков, податные сословия. Они были свободны и лично, и в пределах своего ремесла. Но свободны они были в рамках. Только в рамках, ограниченных законами слободской среды и законами государства. Поэтому и слово «свобода» в русском языке формально предполагает не безграничную волю, но ограничение законом, перед которым все равны. Но наше сознание настолько деформировано нашим сторическим бытием, настолько полярно, что «свобода» в сочетании с «законом» в массовом современном сознании воспринимается кощунством.

    То же мы можем сказать и о понятии «собственность», которое восходит к возвратному местоимению «себя», не имеющего исходной формы -- именительного падежа, а это говорит о многом. «Собственность -- это для себя, это себе, моё». Моё - это моя воля, моё желание, моя власть -- по той же формуле: «моё -- это моё, что хочу, то и делаю».

Собственность и воля оказываются в русском сознании по ту сторону закона. Закон и свобода -- против собственности и воли. Поэтому собственность и воля нравственны, как нравственно в России всё, что вне закона или против закона. При малейшей попытке разбить эти пары и совместить собственность с законом, собственность попадает в поле закона и власти в массовом сознании и становится ненавистной, безнравственной. Поэтому, когда высокопоставленный чиновник по телевизору заявляет, что собственность индифферентна по отношению к нравственности, он играет по двойным стандартам: формально -- прав, фактически, по неписанным русским законам, -- лукавит.

    Деформированное и протестное понятие «нравственность» переводит все иные понятия, все слова -- и собственность, и свобода, и закон -- в сферу иррациональной разбойничьей правды. Известна симпатия народа к разбойничьей правде (а сейчас это имеет более современное название: криминал.) Криминал рассматривается как единственная действенная альтернатива нашей насквозь порочной власти, пока сам он не станет властью, такой же безнравственной, даже хуже прежней, поскольку по дороге к власти он теряет флер протестности, существующей только в народном восприятии и нигде больше. Протест разбойника -- миф, ирреальность, как и его правда. Это явление мы и наблюдаем в настоящее время, как криминальные собственники, приходя во власть, предстают перед нами «голыми королями», неэффективными собственниками и барами, живущими по законам массового понимания «свободы» и «собственности» по всей своей безнравственной воле (=силе), она в деньгах, ведь микросистема слов власть и воля -- одна: VъL.

    Что касается слова «народ», то все мы с детства, особенно гуманитары -- проштампованные вульгарные народники, считающие «народ» вместилищем каких-то необыкновенных качеств, драгоценным носителем истины социальной (социалистические народники, западники) и духовной (религиозные народники, как их классифицировал Н. Бердяев). Квинтэссенцией этого народнического мнения, уже выработанного и устоявшегося к 60-м годам XIX века, является статья Ленина «Памяти Герцена»- один из базисных столпов советской идеологии. Почему-то никто у нас не удосужился прочитать беспристрастно эту «периодизацию» с позволения сказать «освободительного»(?) движения, которая на нескольких страницах стискивает всю историю России от Петра до момента творческого вдохновения В.И. Ульянова. Опять вопрос: почему? Р.Пайпс писал в своём двухтомном исследовании нашей революции о том, что Ленин -- не социал-демократ в общепринятом значении этого понятия, а революционер-народник радикального толка. Действительно, Ленин уникален ровно настолько, насколько уникальны наши народники. Он нашел архимедову точку пересечения интересов в мифах религиозных и социалистических народников и перевернул мир, не только русский. Мессианство религиозных народников он довел до практического эксперимента: миф о социалистическом будущем сельской общины стал радикальным механизмом распределения благ ради будущей справедливости.

    Учитывая эту уникальность, вдумайтесь в слова, ставшие поговоркой, рефреном проходящие через всю статью и являющиеся опорными при характеристике каждого периода нашей истории: «Слишком далеки были они от народа». Так говорит Ленин о дворянских революционерах. О разночинцах: они были уже гораздо «ближе»к народу. И так далее. Как понять эти слова, ведь мы и сейчас повторяем их на каждом шагу, как пословицу, но совершенно не вдумываемся в то, что говорим.

    От какого собственно «народа» были далеки русские дворянские революционеры? Или они были не русские дворяне? Или дворяне, следовательно, - не русские, не «наши»?

    Также непонятно, куда определить разночинную интеллигенцию, которая вроде бы и «поближе к народу». Выходит, что Чернышевский, сын саратовского священника, ушел куда-то от русских. Только непонятно, к кому - может к немцам, а может, и к якутам.

    Н. Бердяев с полным пониманием констатирует это отношение к царственному народу: «под народом же нужно понимать, - пишет он в «Истоках и смысле русской революции», -- нужно понимать трудящийся простой народ. Интеллигенция - не функция народной жизни, она оторвана от народной жизни и чувствует свою вину перед народом: Народ не есть нация». Вдумайтесь в эти слова: «народ не есть нация», они - социальная характеристика для обозначения только части единого организма под названием «народ». Эти слова маркируют трудящихся, но даже и не всех трудящихся, а предпочтительно на тяжелой физической работе. Купечество -- уже не народ, купечество - это кровососы, мироеды (мир, мiр). Интеллигенция -- также не народ, это -- бары, иностранцы, чужаки, не наши. Подобное мнение было не исключением, а общим местом, о чем мы все прекрасно знаем. Стыдно и подло было не придерживаться этой устоявшейся точки зрения, которая и сейчас является во многом живым народным мнением.

    Понятие «народ» у любого народа то и означает, что артикулируется: народ, этнос, нация. Народ - это языково-историко-культурная общность в исторически традиционных географических пределах всех социальных групп. Любой датчанин, японец, француз, американец и пр. и др. все, от мусорщика до академика, являются частью, носителями и представителями своего народа. У всех народов существует понятие «простой народ». Но нигде это понятие не подменяет понятие весь «народ». Нигде интеллигенция, или представители свободных профессий и интеллектуального труда, или представители делового мира не лишены права разделять одну участь со своим народом, являться функцией народной жизни, функцией активной и необходимой. И, конечно же, они не лишают себя этого права добровольно, как делала это русская интеллигенция весь ХIХ век. В любом другом народе подобный добровольный отказ от участия в жизни народа был бы сочтен, вероятно, даже не знаю чем.

    У нас же понятие «народ» осмыслено как показатель социальной принадлежности. Иногда мы говорим слово «всенародный». «Всенародный» праздник, «всенародное» признание, «всенародно» избранный и т.д. Но это редко произносится и слишком официально, хотя, приходится заметить, что прилагательное «всенародный» -- новое, недавнее, и это обнадеживает.

    До появления этого нового словообразования, со второй половины Х1Х века в нашем языке функционировали два слова, обозначавшие вроде бы одно и то же понятие: «народ» и «нация» со всеми производными от них. Существование двух лексем, которое продолжается и по сей час, объяснимо теми же причинами, по которым мифы народников помешали в свое время тому же народу выработать понятие, идентичное явлению, а не заимствовать его. Современные патриоты поддерживают этот народнический стереотип в сознании, поддерживают раскол на народников и западников-предателей.

    Мы не осознали тот факт, что миф о народе, этот главный догматический стержень, помешал выработке не только языкового понятия, но и появлению единства в национальном мышлении, понимании смысла нашего существования. Для идентификации самих себя мы заимствуем латинский и греческий термины. Причем, что характерно, народники, сталинисты и современные патриоты предпочитают термин «нация» с производными не только «национальность», «национальный», «интернациональный», но и с более жесткими смысловыми нагрузками -- «национализм», «нацизм» и т. д. В среде, считающейся демократической, чаще употребим термин «этнос». Хотя, если учесть всё, что говорилось о понимании терминов «народ» и «власть», то демократия в русском национальном понимании становится чем-то весьма расплывчатым, что-то вроде того, что мы и имели, а именно: полная воля действовать без ограничений трудящимся сословиям, причем пролетарии умственного труда исключаются из понятия трудящиеся.

    Да и откуда бы нам взять иное, западное понимание закона, свободы, собственности, демократии, если мы мыслим только полярно, только мифами и различными «-измами», в лихорадочных поисках некоего идеального устройства мира, словом, если мы мыслим догматически:то есть не реально, ирреально. Дело в том, что процесс естественного развития общественного сознания нашего европейского по ментальности народа был нарушен, сломан и загнан в кости. В первый раз в 1825г. Второй раз -- в 1917, 1918, 1922. С тех пор, с 40-х гг. XIXв. наше сознание развивалось подпольно и, естествено, оказалось деформированными стереотипами народнических штампов. Именно тогда, с николаевской реакции, начался чудовищный разрыв «сознания» и «объективности». Дважды «объективность» в нашей истории была упразднена и подменена квазиреальностью мифа. Дважды несоответствие между европейской ментальностью народа (вынужденного выживать, а не жить) и совершенно азиатским способом правления прикрывались идеологическими мифами, выдававшимися за абсолютную истину. Сначала это был миф о «православии, самодержавии и народности», затем -- о мессианстве социалистического рая.

    Все, кто мог осознать ложность мифа и догадаться о существовании иной картины мира, были обречены на замкнутость в автаркично-узких кружках, искавших истину. Не истину текущего момента, не истину данной исторической минуты с её конфликтами и конкретными задачами и влиянием на общественное мнение каждую минуту общественной жизни. Они искали другую истину, правду, которая была бы востребована. Истина конкретной минуты может быть востребована в демократических обществах, где живут. Там, где выживают, нужна другая истина -- или наша знаменитая «правда» борьбы с мифом абсолютной истины, носителем которой всегда является власть. В угрюмых углах собирались маленькие сектантские группы и искали эту правду или контрабсолютную истину, чтобы она стала идеологическим рычагом свержения абсолютной власти. В этих угрюмых углах формировался новый догмат веры, новый миф. Мы, наконец-то освободились от догмата, но до сих пор живем в атмосфере этих мифов.

    Тем не менее есть обнадеживающий момент: от мифов осталась лишь оболочка, хотя она и крепка еще. Надо суметь расстаться с ней, как со старым платьем.Но, кроме сбрасывания старого, нам необходимо новое, позитивное мышление, а круг позитивных идей человечества сужен до предела. И все-таки мы, как не прошедшие одной из важнейших ступеней европейской цивилизации, имеем шанс на выход из кризиса. Нам надо подняться на эту ступень.

    Идеологический тупик, в котором находится Россия, иллюзорен. Подспудно зреет переосмысление народом своей исторической роли. Народ перестает видеть себя имперским жандармом Евразии. Медленно и трудно, но неотвратимо отпадает чешуя старого, особенно в больших городах. Эпоха под названием «учиться, учится и учиться» завершилась. Наступает другой этап: чему учиться? Можно ведь научиться и нехорошему. Необходимо думать, думать и думать. Учиться думать и сравнивать. Хорошо, если этот процесс не будет остановлен насильственно.

Наталия Черникова



 

|В начало| |Карта сервера| |Об альманахе| |Обратная связь| |Мнемозина| |Сложный поиск| |Мир животных| |Библиотека|
|Точка зрения| |Контексты| |Homo Ludens| |Арт-Мансарда| |Заметки архивариуса| |История цветов| |Кожаные ремни|