Книги  
 
Cat
Приглашаем также посетить
сайты-спутники:

Сайт, посвященный братьям нашим меньшим
Чарушин.
Виды тигров.
Браслет - оберег.

Контексты

Что мешает русскому сознанию и русской натуре, при всех ее положительных качествах, отказаться от «несвободы»? Существует ли диалектика перехода от «свободы» к «несвободе» и наоборот?

Зима начинается в августе

И покрытые инеем колокола
Мне звучали
В тумане осенних ночей.
Ли Бо

В этом, 2000 году, все имеющие глаза вдруг рассмотрели, что август - нехороший месяц. И путч был в августе, и провал первой авантюры в Чечне, и возведение Ельцина на царствование второго, недосиженного срока, и назначение Путина премьером, и дефолт, и нынешний, трижды страшный август...

Разумеется, так было не всегда. Бывал и для нас август судьбоносным. Сергий Радонежский, к примеру, именно в августе благословил Дмитрия Донского на битву с Мамаем. Бородинское противостояние также было в августе. Но с некоторых пор судьбоносность этого месяца, оставшись судьбоносной, окрасилась в иные, в мрачные для России тона - Первая Мировая война, завершившаяся октябрьской катастрофой, разразилась в августе.

А. Ахматова заметила этот феномен давно, еще тогда, во времена молодости наших дедушек и бабушек. А. Галич в своих "Литераторских мостках" рассказал об этом: "Анна Андреевна очень боялась и не любила месяц август, считала этот месяц для себя несчастливым и имела к этому все основания, поскольку в августе был расстрелян Гумилев на станции Бернгардовка, в августе был арестован ее сын Лев, в августе вышло известное постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" и т.д."

Августовские невезенья Ахматовой, вроде бы сугубо личные, были словно чьей-то изуверской пробой точечных, особо изощренных ударов среди моря открытого насилия и массового, в тихой тайне вытерпливания этого насилия - в одиноких углах, втихомолку. Да, у всех, в каждой семье кого-нибудь расстреливали или арестовывали. Мне наверняка сегодня скажут, как и тогда говорили, оправдывая свое молчаливое терпение: время такое было...

Но в России для значимых, для знаковых людей время всегда "такое". Во всяком случае, пока они живы, оно - "такое". Как только от них избавляются - неважно, будь то Лермонтов, Гумилев или Высоцкий - "такое" время кончается. Оно уходит, иссякает, так как оно в принципе конечно. Время исчезает - Гумилев остается. И гиганты, его словом рожденные, остаются, и многим мешают жить " как завещал великий Ленин, как учит..." каждая следующая власть. Даже Горбачев как-то вдруг сознался, что Гумилев - один из любимых его поэтов.

Да, у всех, в каждой семье кого-нибудь расстреливали или арестовывали. Но терпели ведь "такое" время! А раз терпели и стерпели и даже бахвалимся своим неистощимым терпением, то и августовские невезенья значимых и знаковых людей страны, испробовав на них силу, стали творить свои знамения смерти и над страною. Не скрытно, не тайно и не по углам арестовывая, а открыто, убивая и взрывая десятками, сотнями. И в августе этого года все вдруг соотнесли события августов с 91 по 2000... и

Всем стало понятно: кончается драма,
И это не третья осень, а смерть.

Всем стало ясно, что кончились оттепели и потепления, а цветы демократии даже не завязались, потому что семена гражданского общества погибли от амбарной плесени и затхлости. Их просто изгадили амбарные крысы. Стало наглядно видно, что царь Петр знал дело верно:

"В Кремле не можно жить", - Преображенец прав.
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, всех Иоаннов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав.

Всем стало ясно, что оттепели не бесконечны, а раскисшие дороги и дураки не переведутся на Руси никогда и затянут ее в допетровское бытие на грани небытия. Дуракам, как известно, закон не писан. Никакой, даже божеский, не говоря уж о прочих банальностях. Закон жизни и смерти для них также не писан, а "если писан, то не сказан, если сказан, то не всем", - так гласит народная поговорка. Дуракам никогда не понять, что есть жизнь. Им неясно также и что есть смерть. Этот печальный факт наглядно продемонстрирован всему миру сухим и деловито-статистическим подходом к трагедиям этого августа, отпечатавшимся на всем облике многих "ответственных" чиновников. Их когда-то, когда они еще были в другом рождении приказными дьяками, а потом, еще в другом, следующем рождении, чиновниками при царской воле, научили молиться. И так уж они молились, что расшибли себе лоб. Теперь их научили не молиться, а трезво смотреть на жизнь и по статистике оценивать ситуацию. И так уж остекленели они в этой трезвости, что считают, считают и считают без перерыва, воспринимая жизнь неким набором фактов и ситуаций, созданных для подсчета.

Ну погибли десяток статистических единиц при взрыве на Пушкинской площади... Но что есть дюжина для необъятной России? У нас в Чечне ежедневно столько гробят, или чуть больше, чуть меньше - раз на раз не приходится. А в различных ДТП, или при употреблении некачественных спиртных напитков, или в разборках криминальных - и того больше, и даже намного больше! Никто почему-то не кричит об этом...

Ну утонула подлодка - количество экземпляров: 1 (одна). С экипажем, правда... там уж побольше народу, чем на Пушкинской площади, но экипаж-то тоже : 1 (один) экземпляр. Незаменимых у нас как не было, так и нет - единица возместима, это не беда, это статистика. Статистика не знает ни беды, ни горя - ни личного, ни гражданского. В очередной графе учета нет места горю, там не предусмотрен учет литров слез, тонн испорченного давления, километров безысходности... В статистическом отчете все гармонично: приливы прибытия - отливы убытия. Никаких страстей, разочарований, надежд и отчаяний. Одна чистейшая нирвана, гармония порядка, одним словом - буддизм, гармония небытия...

И август, и как будто
Все тоже, как тогда,
И врет мордастый Будда,
Что горе - не беда!


Но почему-то никак не оставляет ощущение какого-то не статистически-холодного, а злобного упрямства, которое излучала наша, всенародно выбранная власть, реагируя на каждую трагедию нынешнего августа. Все несчастья, особенно катастрофа подлодки "Курск", обнажили то, о чем все догадывались и раньше: наше упрямство.

Мы упрямы. До лжи. Больше: до лживой преступности. Мы упрямо корчим из себя великую державу, находящуюся в процессе обновления. Мы упрямы в желании заставить весь мир поверить в наши фальшивые потуги соскрести с лица страны сталинский оскал и намалевать наскоро дешевой косметикой неумелый макияж великой - но цивилизованной, державы - но с человеческим лицом.

Ничего мы не соскребаем, а мажем по старой грязи. Но сколько ни крась по старому, оно проступит, если его не соскоблить и не зачистить,

А потому что грязь есть грязь,
В какой ты цвет ее ни крась.

Первая же слеза смыла косметику и обнажила перекошенное лицо. Обнажила шок стыда и бессилия, упрямства в неправоте и нашей неправоты в этом упрямстве. Упрямы все. Сверху донизу. Упрямо цепляемся за воспоминания о своем кровавом и голодном величии и не отказались ни от одной ценности советских времен.

Только не следует путать гуманные лозунги, красиво нарисованные специально для простодушных, на пышном фасаде потемкинской деревни советского периода с действительными ценностями тех, кто жил в крови, лжи и страхе за этим помпезным фасадом. Меня спросят, какие именно ценности там царили? Ну, к примеру, умение выжить любой ценой, хотя бы даже и предательства. Или - бесценно было умение ощущать себя песчинкой и винтиком, очень легко и просто заменяемым при необходимости на другой такой же винтик или гайку. Или - сейчас все говорят о попытке возрождения диктатуры и о вдруг неизвестно откуда явившемся национализме. Присмотритесь внимательно к этому национализму. Вы увидите, что это всего лишь ошметки нашего нокаутированного шовинизма, а шовинизм - изнанка нашего несостоятельного мессианства. И главное наше упрямство - в желании возродить главную ценность Советского Союза: лжемессианство. Цена подобного упрямства - это цена гордыни, если точнее - смерть. И мы платим эту цену. Платим в Чечне, платим в Баренцевом море, везде...

Да, мы упрямы, спору нет. Но сколько еще платить будем, но хватит ли валюты, да и какая она, эта валюта? - ни в долларах, ни в евро амбиции не измерить. Эта валюта измеряется кровью и слезами. И неплохие мы, вроде бы, ребята, только вот не упорны в своем стремлении к цивильности, а упрямы в цеплянии за видимость цивильности. Мы хотим выглядеть европейцами, но не быть ими. Быть ими нас не устраивает, потому что мы должны быть лучше их, лучше всех. Желание выглядеть, казаться, а не быть по сути, есть желание выдать внешний облик, форму, имидж (величину переменную) за суть (величину постоянную), а сие есть ничто иное как банальное тщеславие.

Но когда суть не совпадает с внешним обликом, возникает глубинная деформация личности, известная как комплекс. Тщеславное наше упрямство - только внешнее отражение этой глубинной деформации личности, это только надводная часть страшного айсберга нашей тяжелой болезни. Ведь мы 70 с лишним лет на игле сидели. Мы больны, тяжело больны, мы - тяжело больной народ, и нам необходимо лечиться. Вот хотя бы с "упрямства" и начать!


Если между "упрямством" и "упорством" есть что-то общее, то прав был Спиноза, подметив в "Этике" диалектичность любого качества человеческого характера. Будучи представлен госпоже Диалектике намного раньше, чем Гегель, этот нищий шлифовальщик линз утверждал, что при определенных обстоятельствах всякое положительное или отрицательное качество характера человеческого при определенных обстоятельствах может перерасти в свою противоположность. И тогда скромность станет застенчивостью, мужество - жестокостью, бережливость - скупостью, а щедрость - расточительностью, или сдержанность - черствой сухостью и т.д. И наоборот...

Попробовав перенести эту формулу на нашу, российскую, почву, мы получим то, что ясно увидел и давно описал Салтыков-Щедрин в известной всем "Истории города Глупова". Однажды ему пришлось объясняться по поводу этой печальной истории без единого положительного героя с редакцией "Вестник Европы". Вот как объяснял Салтыков-Щедрин "характеристические черты" - но не отдельно взятого абстрактного или конкретного человека, а родовые качества характера "народа исторического" или попросту "публики", населяющей великое множество губернских, уездных и прочих заштатных городишек России с их нищим и огородным, полукрестьянским -полупролетарским населением, вечно пьяными слободами, свинцовой скукой, трактирами, непролазной грязью и всесильными главами всех этих глуповых, окуровых, калиновых.

"Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся, с одной стороны, в непрерывном мордобитии, с другой - в стрельбе из пушек по воробьям; легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т.п."

Самое парадоксальное здесь то, что отрицательные черты характера "народа исторического" самым поразительным образом коренятся именно в положительным чертах русской натуры. Мало иметь добрую, умную и широкую натуру. Надо поддерживать ее в состоянии равновесия, иначе она перетечет в свою противоположность. И тогда скромность, переходя в застенчивость, проявится характерными для застенчивости защитными жестами - грубостью и хамством. Тогда благо-душие (само по себе оно сродни терпимости и радушию - качествам прекрасным), доведенное до крайности, до своей противоположности, "до рыхлости", становится пассивностью и равно-душием. А об этом еще Лермонтов писал : "К добру и злу постыдно равнодушны..." Не имеет значения, какой именно социальный слой подразумевал поэт - писал он о блестящих гвардейских офицерах , о скучающих денди высшего света или о простых армейских прапорщиках. Не имеет значения, какую "публику" из какой именно глубинки - Глуповской или Окуровской - описал Салтыков-Щедрин. Важно, что они , эти обрисованные, есть представители "народа исторического", его экземпляры, его герои не только того исторического времени. Важно, что они благодушие, то есть благость души, массово обесталанили и превратили в пассивный залог чьей-то власти. Оставалось лишь сокрушенно констатировать: "Печально я гляжу на наше поколенье..."

Или взять всем известную уже давно широту русской души. Это - непредвзятость доброты, это - умение сочувствовать без сожаления и оглядки, это - умение встать на место слабого и обиженного... Словом, это редчайшее качество души, воистину драгоценное. Но оборотная сторона его - быть добрым безоглядно и к дурному тоже, вставать грудью на защиту первой попавшейся дряни, заманчивой иллюзорной утопии или откровенной авантюры - доводит только до качества, называемого разнузданностью. А это уже не просто "к добра и злу постыдно равнодушны", это уже к добру и злу постыдная всеядность, даже обжорство.

Та же самая формула Спинозы "работает", когда речь заходит о нашем "упрямстве" и об "упорстве". Они - два конца одной дубинки, два полюса одного диалектического пространства. Это пространство - не более чем тонкая грань, переступив которую и даже часто не поняв, не заметив этого, человек или много людей - народ - становится не упорным, а упрямым, не широким - разнузданным, не мужественным - жестоким. Как устроена эта грань, которая роднит и разделяет, сближает и отталкивает? Эту тонкую грань между "упрямством" и "упорством, между "да" и "нет", между "плюс" и "минус", между "позицией" и "оппозицией" и т.д. структуралисты называют "пустым пространством" между двумя сущностями.

Только не подумайте, я отнюдь не собираюсь погружаться в тонкости давно распадающегося структурализма. Вся онтология Хайдеггера, или неоницшеанство, или изыски Деррида или Фуко устремлены к другому. Их интересует идеология коммуникации, то есть отношений между самими сущностями "да" и "нет", "бытие" и "небытие", между именно концами одной дубинки.

Меня интересует сама дубинка, ее середина, то место, где происходит процесс метаморфозы из "да" в "нет", из "плюс" в "минус". Я хочу увидеть и ощутить этот процесс метаморфозы в момент пребывания русской ментальности в так называемом "пустом пространстве". И такое уж ли оно "пустое"? Здесь справедлива задумчивость У.Эко: "Уместен вопрос: а не существует ли еще что-то, что могло бы объять оба полюса этой диалектики?"

Над этом "еще что-то" или "пустым пространством" склонился когда-то Лейбниц и обнаружил в этой "пустоте" теорию универсальной комбинаторики. В "пустом" пространстве росли философские корни бинарного исчисления. Но это самое "еще что-то" мешает называть его bi-нарным. Это "пустое что-то" тянет из двусоставности к трехсоставности. Если считать "пустое пространство" не пустым, а чем-то еще необъясненным, но значимым, то и получится: "да" - "еще что-то" - "нет". Или : "позиция" - "еще что-то" - "оппозиция". Или: "упрямство" - "еще что-то" - "упорство". В конце концов: "Бог" - "еще что-то" - "Ничто".

Формально "пустое пространство" - это умирание, это 0. Но это только формально, скорее даже вульгарно, чем формально. Как 0 - не пустота, а значимая точка отсчета любой системы, а грань, если хотите - пространство перехода от минуса к плюсу и наоборот, так и умирание - не ничто, не пустота, а процесс метаморфозы или перехода от минуса к плюсу или от плюса к минусу, то есть к более низкой или к более высокой форме существования. Или, как сказал поэт,

предощущение конца есть ощущение начала.

Все знают евангельскую притчу о зерне, которое не даст плода, не умерев сначала. Умирание - есть отречение. В случае с упрямством должна умереть его суть в "пустом" пространстве. Суть отрицательная, минусовая должна измениться на положительную. Формулировка минусовой сути упрямства выглядит примерно так: "хочу любым способом и немедленно". Само по себе "хочу" присутствует и в упорстве и в любом другом самом банальном и ненавязчивом желании. Хотеть и желать не возбраняется никому. Весь вопрос в том, Как и за чей счет, каким образом будет осуществляться желание. Поэтому суть упрямства не в "хочу", а в именно "как хочу" и оправдывает ли цель средства. Отречься от "любым способом и немедленно", то есть от "как хочу", от "цель оправдывает средства" - значит остаться со своим "хочу" и обрести при этом чувство реальности. Обрести чувство реальности - значит убить анархизм минусового "любым способом", значит убить инфантилизм упрямого хотения, значит перенести упрямство или его суть ( "цель оправдывает средства") в пространство 0, в умирание, в "пустое еще что-то" , чтобы "хочу" осталось без "как" и стало упорством.

Если "хочу" оставить в его минусовом "как", то оно вырастет в " - хочу", в химеру, в иллюзию, в безумие и преступление. Оно будет расти и набухать от -1 до -100, до -1000.... В конце концов эта активность роста не может не создать нового качества. Обычно это новая, следующая форма упрямства, ставшего из пассивного активным и называемым капризом. Слово это латинское, но вполне обрусевшее. Оно легко и гибко передает множество оттенков настроения. Но именно настроения, не характера. Слово, передающее смысл такой разросшейся черты характера как упрямство, русское. Оно полновесней и сочней - самодурство. Ведь всем и так понятно, что любой упрямец - потенциальный самодур.


Похоже, что все мы - кто вольно, а кто невольно - но все во главе с руководящими и направляющими нашими органами впадаем в самодурство. Мы пересекаем "пустое" пространство между берегами "да" и "нет" не в том направлении. Берег "да" удаляется, но к нему можно еще вернуться. Надо только облегчить лодку - выбросить за борт "цель оправдывает средства". И еще надо активней грести кантовским веслом "должен", а не самодурским веслом "хочу любой ценой". Но у нас, как у Плюшкина, рука не поднимается хоть что-нибудь выкинуть из той смрадной кучи затхлых советских ценностей, которые загромоздили всю лодку, мешают определить, где правый берег, где левый, которые грозят потопить и самую лодку и удушили уж всех, кто сидит в ней. Впору бы нам уже хрипеть вместе с поэтом и экипажами всех тонущих подлодок и горящих БТР-ов:

Спасите наши души,
Мы гибнем от удушья!

Но мы не посылаем SOS, мы кайфуем, нас несет, в глазах рябит, все весла перепутаны и в голове у нас приятный туман. Нет точки отсчета, чтобы понять, где берег правый, где - неправый. И кайф наш невесел, гульба наша с надрывом. Мрачно и тяжело топчемся невесть где и как в надежде, что авось вынесет куда-нибудь, абы куда, только бы не к берегу "да". Туда мы не хотим - там нас лечить будут. Будет ломка...

Там, на том берегу, - свобода. А это означает, что каждый шаг - новый поворот в неизвестность, каждая минута - может быть, удача, а, может, и неудача, каждый жест и каждая мысль таит ответственность. Это тяжело, потому что это трудно. Это труд, труд интеллектуальный, моральный, труд души, следовательно, и опасность ответственности, возникающая автоматически как результат деяния. Самодур не способен ни на труд, ни на ответственность ни перед людьми, ни перед законом. Это психологический урод, который в принципе не способен ничего создавать, - только присваивать. Не свое - но себе. Его стихия - необоснованное присвоение, любым способом: силой, хитростью, наглостью, а это ничто иное, как философия люмпена.

Люмпен - понятие относительное, как и почти все понятия в современном мире, так как там, где задействовано сознание, немедленно проявляется мозаичность и фрагментарность современного мышления, главным признаком которого Й. Хейзинга считает "всеобщее ослабление способности суждения", и мышления вообще, и так называемого "чистого" не в старом академическом смысле, но чистого от добра и зла, от тенденции, к которым оно "постыдно равнодушно" и, стало быть, отвязано от всех берегов, мыслит по ситуации. Одним из методов подобного "чистого" или "отвязанного" мышления подмена понятий, сознательное перепутывание. Ведь у любого понятия существуют суть и формальное выражение этой сути. Проще: есть содержание и форма. Поэтому есть люмпены и люмпены. Люмпены по сути, по сознанию и люмпены по статусу, формальные люмпены.

Люмпенам по сознанию мог быть как разнузданный средневековый феодал, так и сбежавший крепостной, разбойник с большой дороги. Особенно если он обладает силой, как разбойник, или властью, как феодал. Тогда это сильные люмпены, власть их - это власть грубой силы, право их - право силы. Это обоснование необоснованного присвоения чужого труда, частная собственность для них не священна. Люмпеном по сознанию вполне мог быть и помещик средней или несредней руки, Собакевич какой-нибудь а также и рвущийся в благородное дворянское люмпен-братство проходимец Чичиков. Их обоснованием права на незаконное присвоение чужого труда были соответственно наглость (в использовании традиции в случае Собакевича) и хитрость мошенника, плутовское право Чичикова.

Наглость, основанная на юридической невежественности и отсутствии свободы информации во всех сферах русской жизнедеятельности, положено в основу чиновничьего права люмпенского вымогания плодов чужого труда. Ведь у нас чиновники в девяноста процентах случаев берут взятки, то есть не свое - но себе, не за то, что им взятка служит как бы страховкой или компенсацией за угрозу наказания вследствие нарушения закона, а берут у нас взятки за то, что чиновник по закону обязан и должен делать по определению. А мы даем. И кормим попрошаек и люмпенов. Сами их и плодим. Похоже, мы сами себя перехитрили и у нас "в мозгах перекос".

Но есть и люмпены по статусу. К ним в этом лучшем из миров, совершенно истощившем всякую способность к критическому суждению могут быть причислены как Вийон, так и Гумилев. Или те же Клюев, Мандельштам, тот же Спиноза. В конце концов Данте и Макиавелли жили из милости мецената - на скромную пенсию. Я уж не говорю о Христе, распятом между двумя разбойниками. Так что же, все люмпены они? Или закралась подмена? Подмена за счет невозможности восприятия сути явления, того же Данте, к примеру, сути его канцон, их духа. Подобные подмены чем непосредственней, тем страшней, чем опосредованней и сознательней, тем подлей. И тем ярче они освящают тот процесс, описывая который Дитрих фон Гильдебрандт считает желательным "не использовать термин кризис применительно к культурным изменениям, а употреблять его в смысле распада культуры, как таковой или исчезновения того конкретного воплощения того человеческого духа, который мы называем культурой" ("Новая Вавилонская башня", стр. 75).

Цепляясь за свое "хочу", мы впадаем в самодурство. Став самодурами, мы идем на подмены. Встав на путь подмен, мы отказываемся от сути явлений, от духа европейской культуры. Одним словом мы готовы к тому, что имидж важнее личности, формальные и ни к чему не обязывающая вежливость важнее добра, манипуляции общественным мнением необходимей политики, а виртуальность интереснее самой жизни. Каждый из нас готов стать зомби, а общество созрело до того, чтобы его просто отменили и заменили клонированными существами, давным-давно напророченными Гете, описавшим Вагнеровского гомункулуса.

Нам очень легко самоликвидироваться, ведь морально и нравственно мы давно на грани самоубийства, уже почти столетие. Мы приближаемся к осени, за ней зима. В прошлом году трагичным для страны был сентябрь, когда рушились дома в Москве, Волгодонске... Уже не только август страшен нам. От сентября недалеко и до октябрьских ужасов, а там и смертная сень зимы близко. Да и живы ли мы, давно уже мертвенно равнодушные не только к добру и злу, но и к самим себе. Там, в зимней юдоли, как уверяет Ли Бо:

За воротами Холода
Властвует грозный Дракон.

Наталия Черникова



 

|В начало| |Карта сервера| |Об альманахе| |Обратная связь| |Мнемозина| |Сложный поиск| |Мир животных| |Библиотека|
|Точка зрения| |Контексты| |Homo Ludens| |Арт-Мансарда| |Заметки архивариуса| |История цветов| |Кожаные ремни|