Мнемозина
Мужские и женские кожаные ремни
Мужские и женские кожаные ремни. История аксессуаров.
Хроника катастроф. Катастрофы рукотворные и стихийные бедствия.
История цветов
Цветы в легендах и преданиях. Флористика. Цветы - лучший подарок.
Арт-Мансарда А.Китаева
 Добро пожаловать на сервер Кота Мурра - нашего брата меньшего

Альманах сентенция - трагедия христианской цивилизации в контексте русской культуры Натюрморт с книгами. Неизвестный художник восемнадцатого века

Homo Ludens

«...название «уличная культура» следует понимать условно. Это не значит, что речь здесь пойдет о людях, живших на улице, и даже не обязательно о тех, кто ходил пить кофе в «Сайгон». Речь пойдет здесь о второй, неофициальной культуре Ленинграда, многие представители которой, даже и не бывали в «Сайгоне», но тем не менее все же никакое другое место города не подходит так хорошо для того, чтобы считаться географическим центром этого общества. Так что, такая метафора, как «уличная культура» здесь вполне уместна, и все-таки это метафора ...»

Джентльмены из «Подмосковья»

    Чем больше размышляешь о ленинградской «уличной культуре» 60--70-х годов, чем больше деталей и подробностей приходит на ум, тем более поражаешься таинственности этого дивного по своей сути явления, явления, происходившего, казалось бы, у всех на глазах и вместе с тем каким-то неведомым образом скрытого от всех и понятного только небольшому (сравнительно с масштабами страны) и все-таки достаточно многочисленному, чтобы его можно было назвать просто компанией, кругу ее современников, явления, быть может, и типичного для больших городов, особенно таких значительных культурных центров, как Санкт-Петербург, и все-таки уникального, прежде всего в связи с уникальностью самой жизненной ситуации, в которой эта культура образовалась. Чем дальше отодвигается это время, тем яснее становится, что явление это не было случайным, что была у этой культуры своя серьезная и очень трудная задача, задача требовавшая того, чтобы ей была посвящена все жизнь или по крайней мере какой-то большой ее отрезок. Это была задача, для выполнения которой были избраны определенные люди, поначалу бывшие самыми обыкновенными советскими гражданами, но однажды вдруг почувствовавшие свое необычное призвание, незаметно вступившие в этот странный коллектив, и теперь уже только время определит значительность тех или иных их произведений, но в любом случае эту задачу выполняли именно эти люди, и других не было.

    Что же это была за задача? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо еще раз взглянуть на сложившуюся к этому времени ситуацию в культурной России. Пережив переворот 1917 года и гражданскую войну, годы первых пятилеток со всеми их декретами, реформами, идеологическими установками, гонением на веру и, наконец, просто изгнанием из страны и физическим истреблением всех живых носителей великой русской культуры, пережив культ личности Сталина с окончательным изгнанием из официальной культуры всего живого, пережив наконец разоблачение культа личности и хрущевскую свободу, получившую название «оттепель», страна оказалась в какой-то своеобразной псевдокультурной атмосфере, напоминавшей, пожалуй, в лучшей своей части атмосферу студенческих сходок с песнями у костра, достаточно свободной в сравнении со всеми предыдущими эпохами, но на деле, конечно, совсем не свободной и уж, конечно, не несущей в себе даже слабого подобия того, что было в России до 1917 года. К концу 60-х годов оживление в культурной жизни стихает и устанавливается тот самый однообразный лад жизни, который теперь принято называть «эпохой застоя».

    Вот где-то в это время, в 60-е годы, и появляется в маленьком кафе, что находится на первом этаже под рестораном «Москва», на углу Владимирского проспекта и Невского, небольшая компания молодых людей, что называется, «без определенных занятий». На самом деле занятия, конечно, у всех у них были. В основном это были художники, поэты, музыканты, артисты, словом, люди искусства, но не только они, были и люди других профессий, студенты, просто дельцы. Вид их, независимый, слегка ироничный, порой немного печальный, но в общем-то живой и веселый, явно не понравился властям, и вскоре на страницах ленинградской газеты «Смена» появилась «замечательная» статья «Джентльмены из Подмосковья» -- фельетон, беспощадно бичующий тунеядцев. Трудно передать, какой гордостью наполнились сердца обитателей кафетерия, тогда именуемого «Подмосковьем» (в последствии знаменитого «Сайгона») с появлением этой статьи. Фельетон сплотил их ряды крепче любого манифеста, и если прежде это была просто веселая компания, то теперь завсегдатаев кафетерия можно было смело назвать коллективом.

    Сразу надо оговориться, что название «уличная культура» следует понимать условно. Это не значит, что речь здесь пойдет о людях, живших на улице, и даже не обязательно о тех, кто ходил пить кофе в «Сайгон». Речь пойдет здесь о второй, неофициальной культуре Ленинграда, многие представители которой, даже и не бывали в «Сайгоне», но тем не менее все же никакое другое место города не подходит так хорошо для того, чтобы считаться географическим центром этого общества. Так что, такая метафора, как «уличная культура» здесь вполне уместна, и все-таки это метафора.

    Я вошел в их среду незаметно. Нельзя точно указать день и час, когда это произошло. И уж, конечно, понял я этих людей далеко не сразу. Хотя с самого начала что-то в них располагало к себе, и за их праздностью угадывалось что-то большее. Я захаживал в кафе, пил свой кофе, разговаривал с кем-нибудь из них, словом, жил их жизнью. И вдруг в какой-то момент я ощутил, что попал не просто в компанию, но в какую-то иную страну со своими законами, со своими невидимыми, но явно существующими границами, в некое государство внутри государства. Но окончательно смысл происходящего стал мне ясен только после того, как однажды я оказался на одном поэтическом выступлении, которое состоялось осенью 1969 года в парке Бабушкина.

    Происходило все это в небольшом крытом павильоне. Пятеро поэтов -- давно знакомых мне по «Сайгону», по очереди читали свои стихи.

    Я и прежде знал их всех, знал и их стихи. И все это мне представлялось явлением весьма обычным. Молодые люди пробуют свои силы в литературе с большим или меньшем успехом (только и всего). Но теперь, здесь, на этом чтении вся эта ситуация вдруг раскрылась для меня в другом свете. Мне вдруг стало ясно, что передо мной нечто необычное. До сего времени я знал, что существовала когда-то здесь великая русская культура, с которой было покончено в 1917 году. А теперь вокруг меня другая, советская культура -- огромное равнодушное, но при этом очень агрессивное тело, занявшее собой все культурное пространство современной России. Наряду с откровенно безобразными произведениями, коих было большинство, это тело содержало в себе и так называемую, прогрессивную культуру, в частности, поэзию. Я знал эту поэзию и внимательно следил за ней еще в 60-е годы: Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Рождественский и т.д. Эти авторы даже вели своеобразную борьбу с теми, кто писал советскими штампами, но все это была борьба в этом же самом теле. Все равно ощущалось, что и эти поэты суть чада той же самой советской культуры.

    Здесь же предо мной развернулась картина, совершенно неожиданная. То, что я услышал, нельзя было отнести ни к правому, ни к левому крылу советской культуры. Это была иная культура. Более того, в эту минуту мне показалось, что это-то и есть истинная нить русской культуры. Я понял, что передо мной уже не дети, чтобы просто пробовать себя в литературе, а вполне взрослые люди, которые сознательно связывают свою жизнь с заведомо проигранным делом. Ясно ведь было всем, в том числе и им самим, что такие стихи никогда не будут печатать, что единственно возможный путь их распространения -- устный (из уст в уста), и все-таки они шли на все это, повинуясь своему призванию.

    Пройдет совсем немного времени, всего несколько лет, и люди назовут их пьяницами, тунеядцами, хулиганами, сумасшедшими, просто неудачниками в зависимости от качеств и темперамента каждого, но уж, конечно, среди этих названий не будет лестных. Дело тут даже не только в том, что их сочинения не будут печататься. Принадлежа к иной культуре, эти люди со временем станут чужими этому внешнему миру, как бы людьми «не от мира сего».

    Значительность всего происходившего ничуть не уменьшалась от того, что послушать поэтов пришло очень немного народа. Только три первых ряда зала были заполнены слушателями, состоявшими, вероятно, в основном из знакомых самих поэтов. Но это придавало еще большую торжественность всей этой сцене.

    Итак, задача «уличной культуры» в те годы заключалась, на мой взгляд, в том, чтобы сохранить нормальный здравый образ мышления в обстановке всеобщего оглупления, оптимистического маразма, чтобы не позволить проникнуть в себя не только какой-либо общепринятой лжи, но даже самому духу этой лжи. Для этого надо было обособиться от внешней ложной культуры, ложной целиком, так как она была основана на ложных идеалах, другими словами, живя в ее среде, суметь с ней не смешаться.

    Эти люди не говорили правду по зарубежному радио, не печатали своего мнения о положении дел в России в иностранных газетах. Это делали другие. Эти другие громко говорили правду, садились за это в тюрьмы, честь им и хвала и вечная слава.

    Подвиг «уличной культуры» заключался не в этом. Эти люди должны были сохранить правду в своих душах и воплотить ее в своих произведениях, не дать ей превратиться в придание былых поколений, но пронести ее живую через свое время и передать дальше.

    Это был подвиг и подвиг не литературный, так как принимали в нем участие не только литераторы. Здесь были самые разные люди, на протяжении двух десятков лет вступавшие в эту среду. Это был подвиг человека, стоящего перед выбором между правдой и ложью. Литературные же произведения явились всего лишь фиксацией, документами, свидетелями этого подвига человеческого ума и сердца.

    Была во всем этом явлении какая-то особенная окрыляющая дерзость. Небольшая группа беспомощных людей всерьез противопоставляла себя огромной, всеподавляющей силе, и что самое удивительное, уверенная в своей победе.

    Здесь следует вспомнить и о Малой Садовой (улица в Ленинграде). За несколько лет до появления «Подмосковья» такая же компания художников и литераторов появилась невдалеке от этого места, в кафетерии на небольшой улочке с названием «Малая Садовая». Судя по преданиям это была очень сплоченная группа, даже издавшая свой журнал. В последствии, после появления «Сайгона», два этих общества постепенно слились в одно, но все-таки даже теперь можно заметить различие в литературных традициях этих компаний. «Малая Садовая», как теперь уже всеми признано, явилась хранительницей и продолжательницей традиций футуристов и обериутов, в то время как «Сайгон», пожалуй, в основном продолжал классическую традицию русской литературы.

    Сумев не смешаться с внешней культурой, все они явились живым мостиком между прежней великой русской культурой и чем-то еще неведомым, что будет впереди.

    Когда пытаются сравнивать «Сайгон» с каким-либо другим литературным кафе, таким как «Бродячая собака», например, или «Ротонда», конечно, делают ошибку.

    Ситуация эта настолько уникальна, что в русской культуре и даже в европейской аналогов ей, пожалуй, и не сыщешь, разве только во времена татаро-монгольского ига могла быть подобная ситуация. Действительно, в то время, когда вся Русь была подчинена татарскому хану, быть может, в каком-нибудь новгородском монастыре монахи-иконописцы, ревностно храня секреты и традиции школы иконописи, невидимо не для кого, тянули живую нить русской веры и культуры. Накладывая мазок так, а не иначе, смиренный и беззащитный инок становился единственным непобедимым врагом для всемогущего татарского хана, который так и не смог понять, почему Русь не дает ему всех своих соков. Быть может, именно по этой причине татаро-монгольская орда так и не прижилась на теле древней Руси, и как всякий нарост, лишенный достаточного количества питательных веществ, со временем отсохла. И в конце концов ее надо было просто сбросить с тела русской земли, что и сделал князь Дмитрий Донской.

    Что-то похожее было и здесь, в «уличной культуре». Не смешаться, любой ценой не впустить в себя инородные, подслащенные лживые интонации.

    Казалось, каким-то особым промыслом все этому способствовало. Ведь войти в круг этих людей было не так-то просто. Почти каждый вновь пришедший человек, порой без всяких причин, высмеивался местными острословами совершенно беспощадно, и выдержать это было под силу далеко не каждому. Делалось это, конечно, бессознательно, но однако, этим человек, как бы проверялся. Если тебя ведет истина -- ничто тебя не остановит, а если нет -- лучше сразу уходи и себе не порти жизнь, и других не морочь.

Итак, «уличная культура» -- культура сопротивления.
Малосадовское кофе в кафе,
Словно запрятанный нож в рукаве, --

    писал «уличный поэт» того времени Михаил Юпп. Это был прекрасный период жизни «уличной» ленинградской культуры, который кончился, как мне кажется, в 1975 году, в год, совпавший с организацией выставок самодеятельных художников и созданием так и не вышедшего сборника неофициальных поэтов «Лепта». Примерно в это же время появляется возможность печататься на западе, а так же в крупных самиздатовских регулярных журналах, таких как «Часы» и «37», и вместе с этим исчезает полная безнадежность судьбы «уличных» стихов. На этом кончается первый -- самый бескорыстный период жизни второй литературы Ленинграда.

    Более того, на этом, как мне кажется, кончается вообще вся «уличная культура», во всяком случае, в том смысле, как я об этом писал выше.

    Что же на самом деле случилось в эти годы?

    Небезызвестные художественные выставки в доме культуры «Газа» и «Невском», а также последовавшие за этим события вокруг сборника «Лепта», да, быть может, и само то время открыли вдруг перед «уличными» художниками и поэтами такие новые возможности, о которых прежде они не могли и мечтать. Во-первых, кое-кого из художников попросту пригласили вступить в ЛОСХ. Всем же остальным открылись пути утверждения себя в западных галереях и эмигрантской печати. Новые возможности принесли и новые искушения. Вчера еще бескорыстные, не желавшие знать ничего, кроме своего божественного, бескомпромиссного призвания, питерские поэты вдруг ринулись, расталкивая друг друга, делить между собой места в истории русской литературы так, как будто бы эту историю дано было писать им самим. Вчера еще возвышенные служители истины вдруг превратились в несчастных жителей коммунального Ленинграда, которые всеми правдами и неправдами пытаются зацепиться за некую, им одним известную, «историю русской литературы» с тем, чтобы обеспечить в этой истории себе местечко получше.

    Это, воистину, было падение самого образа «уличного» поэта, и падение это было -- навсегда.

    Никогда уже более с этих пор в поэзии второй культуры не вырастал образ юноши в демисезонном пальто с поднятым воротником, глядящего на вас из подворотни вдохновенно отчужденными или, наоборот, горящими глазами. Действительно, ведь именно этот образ угадывался в стихах практически всех «уличных» питерских поэтов шестидесятых и начала семидесятых годов. Именно этот образ отличал питерскую поэзию, скажем, от московской. В образе этом была своя сила и правда, и именно он делал всю в целом «уличную» поэзию тех лет прекрасной.

    Образ этот теперь умер безвозвратно. Самим же поэтам надлежало с этих пор искать себя в чем-то другом и как-то иначе доказывать теперь свою нужность истине. Кому-то это удалось, кому-то -- нет. Наиболее удачно, на мой взгляд, сложились судьбы тех, кто был связан с другими языками и другими культурами. Им, быть может, легче, чем другим, удалось найти для себя новые пути.

    Тот же, кто пытался искусственно держаться за этот образ, обрекал себя (как поэта) на неминуемую гибель.

    Во-первых, возраст к этому времени был уже не тот, но самое главное, как было сказано выше, к этому времени этот образ был настолько скомпрометирован, что вдохнуть в него какую-либо жизнь было уже невозможно.

    Что ж, жизнь пошла дальше. Сами питерские поэты с большим или меньшим успехом искали и находили новые пути, а тень прекрасного неподкупного юноши, глядящего из подворотни в самую глубину вашей совести, так и осталась в «уличной культуре» нашего города, в шестидесятых-семидесятых годах.

    У Владимира Высоцкого есть строки, написанные по совершенно другому поводу. Но они, как нельзя более, подходят к этой ситуации. Трудно лучше сказать о задаче этих людей:

Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить
Любой ценой и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать прервать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.

П. Брандт
1988

Также читайте в нашем журнале
Петр Брандт
    «Барабаны судьбы»

Вернуться в раздел


|В начало| |Карта сервера| |Об альманахе| |Обратная связь| |Мнемозина| |Сложный поиск| |Мир животных| |Статьи| |Библиотека|
|Точка зрения| |Контексты| |Homo Ludens| |Арт-Мансарда| |Заметки архивариуса| |История цветов| |Кожаные ремни|