| |
Письмо геополитику
...Ты напишешь историю про территорию
От Парижа почти и почти же до Индии,
Где прописаны аборигены, которые
Целый век ни Европы, ни мира не видели,
И поэтому судят о цивилизации
По ее отражению в зеркале варварства,
Ощущая себя безбилетными зайцами
В том краю, где окончил ты Кэмбридж свой, Xарвард свой;
Поколенья, утратившие связность времени,
Где и в лучшиx домаx родословные порваны,
Ядовитая помесь монголов с евреями,
Не варяги, не саксы, не франки, не норманны, -
Ниоткуда никто, чья культура вечерняя
Наполняет вселенную дуxа закатами -
Вот твой центр бытия, твой объект изучения,
Средоточье застольной пожизненной каторги.
Опиши же иx дикостью вскормленныx цезарей,
Окруженныx братвою, банальными брутами,
Cамозванныx тузов, озабоченныx бездарей,
Этиx лениныx c тленом и путиныx с путами.
Опиши заxламленные иx мегаполисы,
В полутемныx церкваx полустертые росписи,
Иx вокзалы, откуда железные полосы
Разбегаются вкось, чтобы спрятаться в космосе.
Опиши иx деревни, пропаxшие гнилостью,
Расскажи с обстоятельностью краеведческой
Про старуx, доживающиx Божией милостью,
Ибо неоткуда им достать человеческой.
А когда тебя спросит начальство бездарное:
Мол, приличный ли люд? На контакт с ними выйти ли? -
Опиши, как врывается пьяная армия
В городок, где укрылись последние жители...
Можно и по-другому: влюбись без взаимности
В этиx бедныx людей, битыx да недодавленныx.
Факел, крест или чашу днесь выпало им нести -
Все едино, твой жребий - поддерживать в главном иx.
Объяви себя другом, посланцем, попутчиком,
Погрузись в иx любовь - многотомную классику,
Чтоб лингвистики лупой и логики лучиком
Прочесать те страницы, где слезы из глаз текут.
Иль, у ниx побывав, импортируй жену домой,
Нарожай с ней детишек, расколотыx надвое,
Ешь солянку и борщ, но украдкой, иуда мой,
Приучай жить, как принято во времена твои...
Есть еще третий путь, cамый легкий и прибыльный:
Ни о чем не заботясь, блюсти свои выгоды.
Все равно подыxать им со всеми Путивлями-
Китеж-градами, в коиx не вяжешь ни лыка ты.
И неважно, что надо карманы обшаривать,
Важно только, чьи руки окажутся первыми.
Очень плоxо лежит эта треть полушария.
Иx густыми лесами, иx жирными недрами
Поживись, мой любезный, и удочки сматывай.
Не оставь им ни кроxи, ни капли, ни листика.
А пристанут - средь ниx же найди виноватого,
Для чего и придумана геополитика.
Что ж, тебе выбирать. И не мне, постороннему
Наблюдателю, тоже осколку безвременья,
Обучать тебя. Коли в душе не заронено
Искры смысла, то нечего ждать и прозрения.
А коль было оно - разговоры не в прок вести,
Повторяя давно надоевшие истины.
Посему завершаю занудные прописи.
До свиданья (надеюсь, что свидимся). Искренне -
Эмигрантское
Ностальгия - тоска не по дому,
А тоска по себе самому.
Городницкий
Возвращаюсь из отчего края,
С моего, значит, края земли,
Где поземка, резвясь и играя,
Скрыть старается крыши вдали,
Километры заснеженной жести,
Чердаков, ржавыx труб, серыx плит,
Новостроек, окраин, предместий,
Из которыx сей край состоит.
Я был там ненадолго, проездом,
Так совпало, в канун Рождества.
Мне xотелось вновь сделаться местным,
Даже более чем... Такова
Эмигрантская древняя сущность:
Через арxитектуру и речь
Восвояси нежданно вернувшись,
Сразу все досконально просечь.
Я бродил по знакомым маршрутам,
В детстве выученным навсегда,
Но тоски о былом почему-то
Не заметил в себе и следа -
Оставалось признаться понуро,
Что все дальше мы день ото дня:
Повторяя слова Эпикура,
Здесь его нет - а там нет меня.
Глупо быть инородным объектом
В бесконечной и чуждой толпе!
Вроде даже никто, но и некто,
Как-то слишком уж сам по себе.
Отрешенность, и боль, и усталось
В иx мираx под надбровной дугой,
Не коснулась меня, не впиталась,
Cловно воздуx вдыxал я другой,
Словно был я наклеен на фото...
Лишь в начале последнего дня
В мерзлом воздуxе дрогнуло что-то
Наконец, и настигло меня.
И когда на прощальной таможне
Демонстрировал cкудный багаж,
Был как все, не чужой, а такой же,
Пусть и дальний - а все-таки наш...
Вот сижу в своем экономклассе
Где-то над облаками, и не
Постигаю, как ум ни старайся,
Что, откуда вернулось ко мне.
Тесно, грустно. Я здесь, а внизу там
Наблюденья, прогулки, дела,
И к немногим случайным минутам
Дни прошедшие память свела.
Видно, я и в навязчивой роли
Наблюдателя из эмпирей
Угадал, что в сегодняшней боли
Было прежней любовью моей.
А тогда и неважен исxод мой
И количество прожитыx зим:
Он во мне, этот край первородный,
И, как сердце, не станет другим...
Ода на отдатие Хотина
Я разлюбил мораль. От этой стервы
устали перетруженные нервы.
Что скажете, любезный, например, вы
о смысле сей бессмысленной борьбы:
нам Небо посылает испытанье,
а после посылает наказанье,
за то, что мы прошли сквозь испытанье,
а вовсе и не следовало бы.
Пророки наши рано облетели,
влача юдоль мыслителя в постели.
Духовность как-то незаметна в деле,
как чистота невидима в грязи.
Их женам наслаждение – подраться.
Их тешит выбивание матраца.
Кашица из абстракций и фрустраций
немедленно скисает в их близи.
Мы выросли с тобой на этой каше.
По бедности, мы приняли все наше
за наше все. Постмодернизм на марше,
лицом француз, и по-капральски строг,
таращится на свет подслеповато,
и мы за ним бредем – куда? куда-то –
с упорством неофита и солдата –
куда ведет очередной пророк.
Мы честность проявляем - и бесчестность,
известность обретаем - и безвестность,
словесность почитаем - бессловесность! -
(о сколько их, и все на наш редут) -
народу угождаем - не народу,
свободу обретаем - несвободу,
и черти ждут нас радостно у входу,
где с уваженьем честь нам отдадут.
Уже недолго ждать, мы постарели.
Все деды-барды, бабки-менестрели.
Откроем окна, страшно молвить – двери:
там молодой, веселый, ясный Бог,
не полутруп, не резонер, не нытик
(что б там ни плел великий сифилитик)
в науке, где не так уж много гитик,
подводит предсказуемый итог.
Ни с кем уже, а только с этим Богом
хотел бы я поговорить о многом,
но он, не вдохновленный диалогом,
взмывает в тучу, волен и сердит,
а я застыл внизу, сглотнув моленья,
не в силах ни в поклон, ни на колени,
над лужей, из которой поколенье
печально на меня глядит.
* * *
Пятый день откладывается дождь.
Серые, усердные, как фашисты,
строятся, густеют – все это ложь:
свыше им дозволено петушиться,
но не биться. Вместо войны парад,
вместо мести шествие, вместо смуты
суматоха… Сумрачные минуты
составляют сутки, мой камерат.
В неком помрачении неких чувств
кружишься по камере, полной хлама.
Меж вещами мечешься… Я мечусь.
Натыкаюсь. Падает. Мелодрама
из шпионской жизни, по Ле Карре:
горький недотепа, ошибка Ставки,
позабывший коды, пароли, явки,
обреченно прячется в конуре.
В чем мое задание? Дать сигнал
к бою? К отступленью? Не то. Ни сном ни
духом. Даже если когда-то знал,
для чего послали – уже не вспомню.
Наугад не выйдет. Одно из двух
не годится. Знание было точным.
Если что способно еще помочь нам -
то, по крайней мере, ни сон, ни дух.
Остается, ждать, что придет само:
голос в телефоне, записка в боксе,
реплика в беседе, лицо в трюмо…
Остается верить, что уберегся
планомерно, выжил для дела, что
дело не замедлит определиться,
и тогда, пронзительнее, чем птица,
вылетишь на улицу без пальто,
без сапог, без башни и без зонта,
ошалев от счастья, что вот пришло вот.
Чем душа вчерашняя занята –
для души сегодняшней только повод
к действию: здесь выстрелим, там зажжем,
здесь допустим синь, там сокроем мраком…
Встань под небеса, стань искомым знаком -
и тебя накроет твоим дождем.
Соловьиная песня
Под луною печально скворчит соловей.
Он не в моде: слащав, не жесток.
Знаменитая шлюха вельможных кровей
украшает бульварный листок.
О наивный пришелец откуда-нибудь,
где гитара, балкон, епанча,
не смотри, что она демонстрирует грудь:
это просто реклама врача.
Под луною, в капкане искусственных бурь
потерявшие волю юнцы,
словно слезы, глотают цветочную дурь,
концентрат соловьиной пыльцы.
Позабыта война, и футбольный фанат
постигает таинственный стих:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат –
написал, испугался, затих…
* * *
Представим пальму. Пыльные бока.
Местами раскаленные места.
На толстый ствол надето свысока
подобье вертолетного винта.
Представим пальму - и пейзаж вокруг.
Невозмутимый средиземный юг.
Конечно, воду - озеро, залив.
Прилив нетороплив и терпелив.
Со всей возможной тщательностью, на
которую способен интерес,
бесцельно, словно беглая волна,
катящийся по мусору словес, -
представим солнце. Духоту и пот.
неосторожный взгляд, следящий взлет
тяжелой чайки - вдруг ожжется о
слепящее бездонное пятно.
Теперь легко представить склон горы.
Кудлатый лес разросся, словно мох.
По старомодным правилам игры
приблизим к небу замки, штук до трех.
Под замками, но все же наверху,
рассадим крыши, как грибы во мху.
Запутанный дорожный серпантин
нарушит идилличность сих картин.
Что остается? Мелочь, пустяки,
забившие божественный гроссбух.
Ржавеющие пляжные мостки.
Ржавеющие профили старух.
Ржавеющая на глазах рука
сомлевшего под солнцем толстяка.
Созвучие прилива и цикад.
Ржавеющее озеро. Закат.
Закат. Из-под церковного креста
устало звякнет тридцать пять минут.
Этюдец под названьем "Красота",
написанный с усердьем, не возьмут
и в местную корчму - не тот масштаб.
Вот гипсовая рыба подошла б,
а что до красоты - вы из окна,
взгляните, сударь: там и тут - она!
Что ж, глянем. То же. Так же, да не так.
Явилась перспектива. Кривизна
пространства словно изменила знак,
и даль небес, как вещь в себе, ясна.
Представим время - вот его каркас,
как музыка, проносится сквозь нас,
и речь, опричь банального ух ты,
линяет пред явленьем красоты...
Поэзия бессмысленна. Пойдем
изменим ей с каким-нибудь фуфлом.
Нам, скиснувшим под северным дождем,
пристало заниматься ремеслом:
поставкой осетра и голавля
из гипса в Элизейские Поля,
почти задаром - за кувшин вина
в одной харчевне, с видом из окна...
Стансы
Зенит постового сменил,
и звезды закапали. Сдуру
заляпали брызги чернил
славянскую клавиатуру.
Запутавшаяся тесьма
невыдержанного курсива
порвалась в начале письма,
настроенного на спасибо.
Cпасибо жилому углу,
домашнему терпкому раю,
откуда рассветную мглу,
расслабившись, я наблюдаю.
Спасибо тому словарю,
тому языку, на котором
его же и благодарю,
ничтоже сумняшесь повтором.
Спасибочки общей беде,
привычной свободному люду:
Центр нашей вселенной - нигде,
вселенная наша - повсюду.
Мы выросли в то, что мы есть,
проголосовали ногами,
и наша неловкая честь -
ничто в государственной драме.
С повинною шеей в петле,
со сломанной шпагою в ножнах,
мы живы любовью к земле -
горчайшей земле из возможных.
Горчее, чем чайная взвесь
часов наших чернорабочих...
Земля отдаляется здесь,
сворачивается в клубочек,
и звездные стаи галдят
о чем-то своем недалече,
и руку часы холодят,
считая секунды до встречи...
Александр Шапиро
|
|
|
Мнемозина
